Май в ноябре
Время едко, как лимонный сок. Колдовски обжигает нёбо неповторимым своим вкусом, но сытости не даёт. Глядишь, жизнь сладко выедена, а память-лимончик жухла и пуста. Мы много толкуем о погодах, зато не помним ни прошлогодней весны, ни запрошлогодней осени.
Старики — и те лишь кое-что пробормочут: ну о пыльной зиме шестьдесят восьмого без единой снежинки; ну о сухобойном пожарном лете семьдесят второго.
Останется ли в душах осень две тысячи пятого? Осень без единого тоскливого дня!
Вот и ноябрь к середине, вот и поздние чернотропы в утреннем серебре — а солнышко всё греет сердце.
Заскорузла, промялась без дождей ягода-калина, без грязицы закатался до асфальтной твёрдости большак.
Чудным-чудно последние дни в срединной России — туманы чисты, будто яблоко-подморозок, облепиха сияет издали, как золотой неон.
Прохладные утренники распушили шоколадки камыша, каждый его початочек полез светло-рыжим пухом.
Ветра нет, и невесомая эта густая требуха делает низинку у болотца похожей на жёлтую китайскую речку с коричневыми берегами.
— А это что, иней?
Но не может быть инея на отдельно взятых кустах, как не может быть честности в отдельно взятой стране.
— Ей-богу, похоже на грушёвый цвет!
Май в ноябре?
В глазуновских местах близ заболоченной Неручи всё может быть, даже водяные. Ещё две недели назад цвели тут октябрьские одуванчики.
На отдельных вурдалачьих пятачках ещё можно было делать пятый укос. Земля была уютным лежбищем для каждого пятого мирного пьяницы.
Стоп, машина: грех проезжать мимо дива дивного. Всё урочище в девственном белом цвету.
Э, нет, это не цвет и не иней. Это тёпло-морозные и безветренно-солнечные деньки распотрошили витые древесные плоды-наросты, роскошно вывернули их мантией наизнанку, как перламутрового моллюска, как те вначале похожие на эскимо камышинки.
И все короткие твёрдые гроздья превратились в скопище мягких хлопьев — чище первого снега, нежней вишнёвого лепестка. И они окутывали кусты, как облаком.
И казалось, над этим облаком витают серафимы, тешась, что сделали людям такую осень.
Нас было пятеро — никто не смог назвать того дерева.
Корявые, приземистые, ни одной ровной ветви или ствола.
Кургузые плоды-гроздья на разлом были чем-то средним между плесневым арахисом и окостеневшим репьём. Всё знакомо и всё странно — как в забытой школьной задачке.
— Ольха.
— Ясень…
— Верба.
— Лозняк…
Мы живём вне природы. Мы иронично узнаём в лицо всех политиков, даже австралийских; любовно
помним морды всех легковушек, даже алеутских.
Но безнадёжно путаемся в своих полевых цветах и птицах.
Худо-бедно распознаём десяток грибов из полусотни съедобных. Поражаемся кошкам и собакам, лечащимся целебными кореньями…
Никчёмный сорный куст, из которого не выкроишь и брусочка, который в мокрых топях цветёт и чахнет без пользы, вдруг дал такую красоту; быть может, раз в жизни, как столетний кактус-белоцвет, а мы не в силах понять, что же это за сказка.
Два района были на нашем пути — нигде больше в этот призрачный денёк не попалось такого молочно-земного облака, усевшегося прямо посреди пряно-бурой пустоши.
Трудно сломанная ветка безвольно уронила завитки пуха, похожего на кудри ангела.
Ватная сдоба смялась, расслоилась, растворилась — и её вытянуло из машинного окна. Словно в укор нам, не умеющим видеть и жить.
Мы почёсывали свои головки-лимончики, тужась запомнить этот день и этот ноябрьский май.
Но наверняка забудем. Нас ждут города-лежбища.
Затаиться в борозде и разглядеть то, что заметно всему живому, кроме нас, мы уже, видно, не сможем. Поделом?
…А назавтра была зима.
Юрий ОНОПРИЕНКО
Фото Андрея САСИНА
09.11.2005